Капитан Филибер - Страница 46


К оглавлению

46

– Глаза мне открыть решили, Евдокимов?

– Я бы их вам охотно закрыл, господин капитан. Может, и придется еще. Или я вам, или вы мне, как фарт выйдет. А что честный вы человек, пленных отпускаете, то для нашего дела, считай, еще хуже. Слабые сдаваться станут, а не до смерти стоять. И тут умно поступаете, признаю. Но я о другом сказать хотел. Если вы думать привыкли, если кроме ненависти у вас в душе и голове еще что-то имеется, рассудите: может, не только кокаин нас в бой ведет, может, не только ради грабежа и баб мы в штыковые ходим, пулям не кланяемся? И в землю эту угольную ложимся не только по приказу германского Генштаба? Может, и у нас своя правда есть? А как подумаете, следующий шажок сделайте: прикиньте, сколько сейчас в России за нашу правду, а сколько – за вашу. Тогда, господин капитан, глядишь, и ясность некая прорисуется.

– Ясность некая… Вы Анатолия Железнякова знаете? Его на вашем флоте должны знать, известен. Как он Учредилку разогнал, все газеты напечатали. «Караул устал!», классика. А вы знаете, красновоенмор, что Железняков в эту самую Учредилку хотел избираться? Программу составлял, речи писал? Избрался – хуже бы стало? Свободный парламент, в нем ваши же товарищи. Принимаете законы – и никого расстреливать не надо. Почему не захотели?

– Хорошо материалом владеете, господин капитан. Сильный вы спорщик, опасный! Добавить могу: Железняков после своего «караула» приказ боевой не выполнил – не стал по контрреволюционной толпе стрелять, пожалел недобитых. Такой, значит, парламентарий. Только Анатолий не пример совсем, не большевик он – анарх, попутчик временный. С братом мы его уже разобрались, отправили в Могилевскую губернию, скоро и до «караульщика» доберемся. Разъясним по самое не могу, до полной прозрачности и желтых костей!

– До желтых костей… Ясно! Идите, Евдокимов!..

– Не жалеете, что отпустили? Я-то вас… Нет, вру, теперь отпустил бы, я – моряк, а не сука беспамятная, неблагодарная… Вас Николаем Федоровичем зовут, правда? А вот скажите мне, Николай Федорович, почему, такие как вы, собственную могилу копаете? Не жалко? Не Россию, не народ – самих себя?

– Насчет могилы вы уверены, красвоенмор? Говорили же – как фарт выйдет.

– Это фарт – случай, удача. Вас убьют, меня убьют… А Россия уже не ваша – наша.


* * *

Вначале я принял его за нашего полковника. И ростом в Мионковского, и статью, даже борода похожа, такая же седая. Удивила лишь шуба – богатая, рыжим мехом наружу, полами до пят. Леонид Феоктистович носил обычную офицерскую шинель…

– Добрый день!

Сказал, не думая, но уже понимая, что это, конечно же, не Рere Noёl, а кто-то совершенно посторонний. Может, из поселка? Гости иногда к нам заходят.

Сейчас мне было не до гостей. Следовало заглянуть во 2-ю роту, поговорить с экипажем «Сюзанны», решить дела с тем же Мионковским…

Шуба неторопливо обернулась. Дрогнула седая борода.

– Здравствуйте, господин капитан. Дозвольте отрекомендоваться – Серафим Попов, заштатный священник. Служил в Харьковской епархии, с осени 1917-го пребываю на покое…

Я сглотнул. Священник Попов… На фига попу гармонь?

– …Имею к вам, господин капитан, серьезный разговор касательно порядка проведения духовных служб во вверенный вам части, равно как свершения таинств …

Заштатный отец Серафим вещал гласом велиим, опускаясь до глубокого баса, вид же имел же не токмо благолепный, но и основательный весьма, понеже покой, им вкушаемый, на сущую и очевидную пользу обратился. Вот уж кто не голодал!

– …Ибо смею заметить, господин капитан, не нашел я не только поминаемого порядка, но и самого простого, в русском воинстве принятого: молитв утренних, святых икон в местах квартирования…

Борода поднималась и опускалась в такт мерной речи, взгляд небольших глаз под густыми бровями был суров. Не шутил отец Серафим Попов.

– Кто хочет, молится, – пожал я плечами. – Остальные – по возможности.

Юнкера действительно молились, а маленькие кадеты даже пели – так, что сердце сжималось. Порой к ним присоединялся Згривец, а в последнее время – Мионковский, ставшим кем-то вроде церковного старосты. 2-я рота тоже иногда пела, но не молитвы, а «Смело друзья, не теряйте бодрость в неравном бою» на слова Михайлова. Слушать приходили все.

Михаила Алаяровича Хивинского никто не приглашал – ни молиться, ни петь. Он не напрашивался.

– …Вынужден также заметить, что вы, господин капитан, недеяним своим, на молитвах неприсутствием, подаете пример, коий…

Я вздохнул и попытался выдохнуть – медленно, не спеша. Мир действительно сопротивлялся, но зачем было командировать сюда этого… заштатного?

Как бы сказать… помягче?

– Отец Серафим! Делами подобными в отряде занимается… прапорщик Веретенников, командир 2-й роты. Благоволите побеседовать с ним. Он вас с удовольствием… м-м-м… выслушает. А я извините, спешу.

– Не в том спешка, сын мой, дабы дела суетные творить! – маленькие глаза смотрели в упор, не мигая. – Спешка требуется лишь во спасение души бессмертной…

Я закусил губу. Так значит…

– Отец Серафим! Знаете ли вы, кем сотворен этот Мир?

Во взгляде его мелькнуло удивление, но голос остался тверд:

– Истинно знаю, сын мой! И готов…

– Не готовы. И не знаете, – поморщился я. – И лучше вам, честно говоря, не знать.

Его рот отверзся, но я решил не продолжать. Пусть сам разбирается с вопросом о распространении клавишно-духовых инструментов! Или спросит у Хивинского…

Хивинский? Да, сначала к нему, к ценителю футуризма! И с поручиком надо поговорить, и с его донцами. Я же с ними даже не познакомился…

46