Капитан Филибер - Страница 66

Я присмотрелся. Нет, не Стенька Разин. Просто здоровенный Брундуляк в комиссарском прикиде. Не иначе, из театрального реквизита позаимствовал. И тужурка сидит криво, и кобура на поясе кажется бутафорской.

…И усики какие-то несерьезные. Шикльгрубер, блин!

Нас «патрет» не заметил. Ответственное дело – входить в гишторию. Даже не почешешься!

– Господин Репин! – Василий вежливо улыбнулся художнику. – Мы вас, извините, потревожим.

– Я – не Репин, – растерянно проговорил толстячок, отступая к стене. – Я – Кудин, Леонид Кудин, сотрудник «Донской…»

Осекся. Умолк.

– Чернецов…

Голос, прозвучавший из кресла, оказался самым обычным – не ревом, не хрипом. Кажется, «патрет» даже слегка пуганулся. Впрочем, уже не «патрет». Навстречу нам с шумом поднимался сам Председатель Донского Революционного Комитета Федор Григорьевич…

– Подтёлков, – бесцветным голосом констатировал Василий.

Шагнули вперед – разом, не сговариваясь. Стали лицом к лицу. Замерли. Кобура на поясе бывшего подхорунжего уже не казалась бутафорской – как и «кольт» на боку ушастого. Правая рука Чернецова еле заметно дернулась… Опустилась.

Молчали. Смотрели друг другу в глаза. Секунда, другая… пятая – медленные, тяжелые, звенящие. Ни слова, ни вздоха. И вдруг я понял: оба видят что-то совсем иное: серое небо, покрытое квадратами и ромбами, окровавленный снег, брошенное наземь изрубленное тело, узкий клинок, раз за разом ударяющий в свежее мясо. «Так его, золотопогонника, пластай в кровину мать!»

…И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

Они видели – и не могли понять. Мгновения катились дальше, ускоряясь, улетая с легким шелестом в бесконечный броуновский рой Вечности, в самую ее сердцевину, в кипящий Мальмстрим моего совершенного Мира – изменившегося, но не забывшего…

Наконец, побледневшие губы Чернецова дрогнули:

– Ты, Подтелков, не здесь переговоры веди.

Отступил на шаг, резко выдохнул. Дернул губы улыбкой:

– Ты со мной разговаривай. С моей дивизией!

– Так хуч с тобой, Василий Михалыч!

Подтёлков тоже ухмыльнулся – во весь зубастый рот. Он не боялся. Он уже убил своего врага – на кровавом снегу, под покрытым квадратами и ромбами небом.

– Все одно, наш верх ныне. А условия такие будут. Власть Донревкому передается. И ценности все, что банках, и оружие, и огнеприпасы…

Краем глаза я заметил, что забытый всеми Не-Репин вновь принялся за работу. Карандаш так и летал над ватманом, вверх вниз, влево-вправо… Гиштория!

– Добровольческая которая армия – интерви… интерну… В общем, под замок и за решетку. А за то Дону нашему советскому – полная свобода и праздник всех трудящихся. Да только не для тебя, Василий Михалыч. Кончились твои праздники!..

Я ждал, что Кибальчиш не выдержит, закричит, но ушастый не дрогнул лицом. Лишь тонкие, потерявшие цвет, губы шевельнулись:

– Подтёлков! Ты же казак, настоящий, коренной, из Усть-Медведицкой. Не губи Дон! В Бога не веришь – мать с отцом вспомни!.. И учти: в следующий встретимся – убью. Я не пугаю, подхорунжий, предупреждаю просто.

Подтёлков отшатнулся, дернул небритой щекой, но внезапно расхохотался – гулко, раскатисто:

– Эх, Василий Михалыч! А я и предупреждать не буду. Считай, я тебя кубыть уже убил. А власть советская – она нашему Дону спасение несет. От таких как ты! Ну, вроде как поговорили, ваше высокоблагородие?

Чернецов, не отвечая, резко повернулся, поглядел на меня, махнул рукой:

– Пойдем!

– Господа! – внезапно воззвал художник. – Господа! Покорнейше прошу, так сказать, кинуть взор… оценить!

Мы переглянулись.

…На белом листе бумаги – неровные серые линии, острые узнаваемые силуэты. Двое. Друг против друга – враг против врага. Сейчас кинутся, вцепятся в глотки, чтобы не ослаблять хватку даже после смерти. Такие будут воевать и между четырех райских рек.

Когда только успел, Не-Репин?

Долго молчали. Смотрели.

– Знатно! – выдохнул, наконец, Подтёлков. – Считай, уважил. От души!

Ушастый лишь коротко кивнул. Художник засуетился, протянул карандаш:

– Расписаться, господа! Пожалуйста, пожалуйста!..

Вновь переглянулись. Карандаш пробежал по ватману. Раз, другой… Чернецов устало повел плечами, вновь поглядел на меня…

– Сейчас!

Я в последний раз скользнул взглядом по рисунку. Жаль, ксерокс еще не изобрели!

– Федор Григорьевич! А где господин Бармалей? В смысле Голубов?

– А кой пес он тебе сдался, кадет? – Подтёлков-Брундуляк недоуменно сощурился. – Эге, да ты часом не Кайгородов будешь? Тогда отвечу, потому как зауважал я тебя после Глубокой, сильно зауважал. На хер послан твой Бурмулей – через семь кологробин с присвистом. Убег – сыскать не можем. И пусть катится со своим примиренчеством и прочей эсэровщиной-черновщиной. Мы, большевики, на таких ложили с пробором, понял?

– Клали, – поправил я. – С прибором – в узел ухренованым и со всей приездодыриной штатной амуницией. Благодарствую, понял.

Понял! Голубова-примиренца не будет, Дон уйдет под Брундуляка, значит, кровь польется сразу, в семь ручьев. Бывший подхорунжий стесняться не станет – ни с «кадетами», ни с «левым элементом». Туго придется 2-й Социалистической роте – и не только ей одной. Вот – новый поворот, Брундуляк ревет, к нам на Дон идет, счастье всем несет…

Разъяснили, спасибо. Пора!

– Стойте! – отчаянно закричал Не-Репин. – Еще чуть-чуть, еще штришок!..

Гиштория!

* * *

– …Что смогу, то сделаю, Филибер. Поговорю с Богаевским Митрофаном Петровичем, с Назаровым, с нашим Поповым. Думаю, уболтаем Каледина, упросим остаться. Но только на несколько дней, больше не получится. Не успеваем мы, Филибер, ничего не успеваем – руки опускаются. И мало нас, хоть плач. Всем говорю, что в дивизии уже шесть тысяч, а на самом деле и половины нет. Найди Корнилова, объясни ему, растолкуй. В Сальских степях корпус спрятать можно, мы и «добровольцы» – уже сила. Вместе будем – не съест нас Подтёлков, зубы свои кривые обломает. А кто командовать станет, на месте решим, не так это, я тебе скажу, и важно. Найди Корнилова, Филибер! Найди!.. Черт! Стыдно сказать, но хорошо, что ты рядом был. Увидел я Подтёлкова – и как во сне оказался. Ни рукой двинуть, ни убежать. Он ведь знает, сволочь, что я убит, что всё вокруг словно… ненастоящее. Ты не слушай меня, Филибер, сейчас пройдет. Мне нельзя, я ведь этот… герой, надежда Дона, чуть ли Иван-Царевич… А вы, полковник Кайгородов, ко всем вашим многочисленным недостаткам, еще и разгильдяй. Погоны – где? И па-ачему до сих пор в гражданском?!